Олег САМАРЦЕВ: В дебрях «Болонского» леса

На пути к Европе стоит российская ментальность.
Болонский процесс нам не грозит. Мы не вписываемся в европейский образ жизни, поскольку мы – странные азиаты, понять которых не смогут даже мотивирован­ные спецслужбами европей­ские аналитики. Сначала о менталитете.
Ключ был один. Судя по тому, что Сандра – милая английская дама лет 60-ти, похожая одновременно на мисс Марпл внешне и на Мэри Поппинс по воспитанию, – сказала мне, что его не надо терять, потеря ключа явно становилась проблемой для благочестивого анлийского семейства, принимавшего в сво­ем доме пришельцев из другого мира – меня и мою жену.

Короче, ключ я потерял где-то на океанском побережье дня через три, будучи по английским меркам человеком безответ­ственным и попросту разгильдяем. Различие в ментальности в ту минуту меня волновало не сильно – просто очень хотелось попасть в свою комнату.

Шел 2001 год. Борнмут, Великобри­тания, Дорсет. После того как жена популярно и несколько раз объяснила мне всю глубину моего личного ничтожества, генетические и умственные недостатки моих родственников поколения на три вглубь, несостоятельность меня как мужчины и человека в целом, поскольку я даже не могу попасть в свою законно оплаченную комнату в гребаном английском пансионе, я очень серьезно задумался о методе про­никновения внутрь. Дилемма была в том, что Сандра напрочь отказывалась идти на компромисс – то есть приехать немедленно со своей запланированной встречи и впустить меня в дом. Жена, напротив, требовала этого незамедлительно. Именно тут я понял, что азиатский напор и европейский порядок несовместимы по определению, поскольку они есть генетические антиподы, которые при соприкосновении аннигилируют, то бишь самоуничтожаются, но при этом совершенно непредсказуемо и как-то по-варварски. Коро­че говоря, ситуация оказалась патовой.

И не в смысле интернационального диссонанса, а в отношении моего банально некомфорт­ного самоощущения. На интернациональный диссонанс я мог по-человечески наплевать, но жить с шилом в филейной части тела в виде усугубляющихся упреков жены дальше не представлялось возможным.

Добрый англичанин с универсальным ключом, который открывает центральную дверь пансиона и его персональное обита­лище (но не мое, к сожалению), отомкнул мне дверь в общий холл. Он не очень понял, почему я мялся около входа, но оказался не­любопытен. В лонже жена несколько оттаяла, но после десятка минут топтания у заветной двери я узнал столь нелицеприятные под­робности о себе лично, своих умственных, мужских и человеческих качествах, о своих предках теперь уже до седьмого колена, что пришлось подумать о потерянном ключе совсем не абстрактно. Результат был мгно­венным: плоская крыша провинциального британского дома – форточка туалета в моем пансионе, естественно окрытая – мгновенное решение проблемы. Часа через три Сандра, как аватар Немезиды, поскреблась в мою дверь и поздравила с обретением ключа. Когда я сказал, что ключ я все-таки потерял, она округлила глаза и чисто английское «How have you done it?!!» («Как же вы это сделали») непроизвольно вырвалось из ее уст. И тут я совершил ошибку, типичную для российского шовиниста, уверенного в извечной своей правоте. Я пошутил: «It’s my small Russian secret» («Это мой маленький русский секрет»). Сандра не разговаривала со мной неделю – она косилась на меня как на хоббита, который почесывал волосатые ноги в присутствии леди.

Эта история не про ментальность и даже не про меня. Эта история про естествен­ность поступков, которые неестественны для Европы. Про то, насколько наше вос­приятие действительности не соответствует Болонскому процессу и единению с их патриархальным и архаичным мышленим, к которому так стремится наше правительство. Смешно: даже если бы я был магистром, получившим степень в соответствии с евро­пейским стандартом, и мой диплом лежал бы у Сандры на столе – она восприняла бы мой естественный поступок как дикарское и противоестественное для цивилизованного человека преступление. Она бы увидела мою языческую азиатскую суть – не гангстерскую, но сумрачно опасную, чуждую цивилизации или, во всяком случае, не достойную обще­ния с цивилизованными людьми. Притом она знала, что я русский профессор, человек известный в научных кругах и вообще до­вольно безобидный.

Болонский процесс нам не грозит, поскольку россияне в последнее столетие приобрели несвойственную европейцам и ненавидимую ими потребность разрушать. За последние десятилетия Европа, как по­врежденный, но физически стабильный организм, залечивает свои раны, затягивает ожоги коммунистической (или военной) наследственности. Карловы Вары в Чехии, город, испоганенный просоветскими архи­текторами с убогим блок-панельным мыш­лением, полным небрежением к старине, за семь-восемь лет постсоветского бытия восстановил былое марципановое величие автро-венгерского ампира и ныне снова становится в исторической части прелестным и манящим Карлсбадом, который осенял своим вдохновением Гете, Достоевского, Дворжака и даже Петра Великого. Обшар­панная кариатида, которую мне было неиз­меримо жаль, снова обрела первозданную алебастровую белизну почти на глазах…

Едва ли не начисто уничтоженный возмездием англо-американских бомберов Дрезден – некогда жемчужина средневеко­вого саксонского барокко – только после нашего отступления начал быстро возрождаться. Деньги текут рекой: престарелые немцы, ЮНЕСКО, неведомые благотворительные фонды отдают миллионы евро, чтобы по камешку собрать воедино то, что было жемчужиной европейской культуры. Раны прошедшей войны и беспощадного социалистического псевдомодерна затя­гиваются на теле европейских культурных центров. У них есть душа, которая побеждает ожоги безумного времени, и душа эта – люди, стремящиеся сохранить вечность. Простой деревенский биргартен – немецкая пивная, в которой коротают вечера только свои, украшен незатейливо, но с любовью – по­ленницей дров или каким-то смешным пер­сонажем из подручного древесного комля. Зачем им это – это ведь просто пивная, там надо пить пиво и, может быть, немного бить морду соседу… Не бьют и украшают. Иное отношение к культуре.

По сути дела, мы чужеродны в любом европейском городе не потому, что пьем чай, не винимая ложечку из чашки, или выглядим как-то особо. Порой они сами выглядят весьма экзотично и не комплексуют по этому поводу. Не во внешности дело. Мы иные по внутренней устремленности к хаосу, неиз­бывной органической любви к разрушению. И дело не в бомбах или поясах шахидов – это совсем не наше. Наша разрушительная сила в неизмеримом количестве разрушительных мелочей, которые с совокупности этот самый хаос и создают. Он сопровождает нас по­всюду, где бы ни были, и именно ОН – наша отличительная черта. Если на берегу любой европейской реки, где плавают пестрые утки, отбивая еду, брошенную с парапета туриста­ми, у откормленных форелей, вы увидите милого ребенка, выламывающего камни из мостовой и швыряющего их в уток, – его гражданство не надо определять долго. Оно в самом этом камне, в стремлении сделать больно просто из внутреннего любопытства – а что будет, если я в нее попаду. Оно в не­возмутимом папе, который с равнодушным умилением смотрит на развлечение чада.

Километрах в 150-ти от Праги, в быв­шей Богемии, в горах, стоит изумительной красоты вилла Аберг. Там любят проводить свадьбы, и на высокой башенке есть даже номер для новобрачных с редким видом из окон. Там же стоит православная часовня, в которой долгие годы живет матушка Некта­рия. К обеду из леса, похрюкивая, выходит стадо диких кабанов и сует морды в прорези деревянной решетки, выпрашивая хлеб. Матушка боится их до дрожи, крестится, но идет за остатками булок. Она так долго прожила в этом лесу, что ей и в голову не приходит взять палку и ударить зверя в пятак. Она уже толерантна не в силу божественного служения – из ее души ушло стремление к хаосу. Это долгий процесс, и пройти его способен не каждый.

Нас теоретически должно удивлять стремление европейцев трепетно сохранять и приумножать любую – пусть и выдуман­ную – культурную ценность. Добродушный Швейк в кайзеровском мундире, выдуман­ный Ярославом Гашеком, для каждого чеха столь же важный элемент исторического наследия, как и собор Святого Витта или Ян Гус. Его любовно каждое утро ставят перед ресторанчиком, который, конечно, называется «У Швейка», прячут под зонтом от дождя и снисходительно позволяют фотографировать.

В замке Локет в каземате сидит Стра­какал – всклокоченное существо, которое ходит по замку с расческой и книгой и приче­сывает встрепанных посетителей. Он совсем не страшный, его придумала средневековая легенда. К нему специально привозят детей, которые не любят стричься. Это выдуманное прошлое им необходимо для полноты жизни, преемственности их исторического самоощущения. А нам не нужно и настоящее – то, что действительно было и чем можно гордиться. Мы на ходу, в угоду политической конъюнктуре или в силу особого приступа креативности придумываем череду новых псевдосимволов.

Мы не будем органичны в Болонском процессе, пока в наших городах есть за­местители министров стрительства, мечта которых воплощается не в воссоздании или, на худой конец, сохранении былого величия городов, а в маниакальном стрем­лении к переделу (а может быть, перепилу) существующего и гибнущего исторического облика или переименованию площадей, названных предками. Осталось настоящего немного в провинциальных городах – а в Ульяновске почти ничего не осталось. И только безумец, облеченный властью, стал бы рушить исторические гранитные мостовые Праги, в которых резонансом еще звучит поступь Великой Римской империи. Там до сей поры слышат звон подкованных сталью сапог швейцарских ландскнехтов и иноходь гуситской кавалерии, они слишком разумны, чтобы привести к современному стандарту в 15 сантиметров бордюры из гра­нита богемских каменоломен, положенные в иную эпоху и совсем не для них. Болонский процесс нам не грозит – он погрязнет в недомыслии и корыстолюбии российского временщика. Тот миг, который они будут у власти – наши иннователи (вот мерзкое, не­русское и нечеловеческое слово, рожденное в недрах ульяновского высокообразованного административного аппарата), – только миг на историческом полотне. И будущие поколения их помянут как разрушителей и вандалов. А если Болонский процесс все же придет к нам и европейское мышление возобладает, то ожоги их деятельности на теле культуры затянутся людьми про­свещенными. Я с ужасом думаю о том, что произойдет, если Александр Зубов устанет и уйдет на покой. Островок мемориальной зоны, с залихватским гиканьем, торопливо причмокивая и на весьма законных осно­ваниях, разделят по квадратным метрам и продадут под строительство стеклобетонных уродов, и погибнет навсегда то, что веками строили симбиряне и чудом сохраняет этот удивительный страж вечности. И произойдет это не в эпоху царствия хама, необразован­ного парткомиссара, бывшего ассенизатора с усугубленным пролетарским чутьем, а в наше время, под лицемерные призывы к Болонскому процессу и менеджменту качества, в царствие весьма прогрессивных ситименеджеров...

Отношение к прошлому особенно за­метно на скорбных примерах. К воинским захоронениям во всем цивилизованном мире относятся по-особому. И это какой-то неизменный императив, не поддающийся политическим ревизиям. В Европе нет могил воинов, брошенных на произвол судьбы, – их просто нет, чьи бы солдаты там ни нашли упокой. Историческая перспектива стирает разногласия между победителями и побеж­денными, ибо есть только один критерий в отношении к ним – «ОНИ БЫЛИ СОЛДАТА­МИ»… Нет более тягостного зрелища на наших погостах, чем аллея павших. Конечно не везде и не всегда, но, к сожалению, очень часто. Они уже никому не нужны, их прах за­копан и память их позабыта. Никому не при­дет в голову положить цветок к памятнику неведомого бойца просто потому, что дата его смерти, например, май 43-го…

В сердце Чехии, раз уж мы сравниваем с нами Европу, есть село Индржиховице, неподалеку от которого в годы Первой ми­ровой войны австро-венгры организовали концентрационный лагерь (менее известный, чем в Талергофе или Терезине, но не менее страшный). Это был образцовый лагерь смерти для сербов, русских и прочих славян, воевавших против империи Габсбургов. Ровными рядами в покойном лесопарке стояли там до 30-х годов 140 000 могил. Пронумерованных, задокументированных с изысканной точностью. Позже тела экс­гумировали по решению югославского правительства и поместили в крипту. Всех 140 000, согласно документам, и 144 русских в том числе. Тягостное зрелище, символ веч­ной скорби – длинные, уходящие в темноту аккуратные ряды пахнущих креозотом гро­бов. Там служат молебны, туда приезжают послы и священники. До сей поры. Какое дело чехам, воевавшим за Австро-Венгрию, до давным-давно погибших противников? А вот, оказывается, есть…

Нам не грозит Болонский процесс. Мы к нему не готовы. Мы азиаты с двойной и тройной моралью. Наше отношение к дей­ствительности уродливо искажено особым к ней отношением. У нас, как и в Европе, все равны, но только у нас одних есть те, кто еще равнее. Вот история, которую рассказал мне Рудольф Андреевич Борецкий – известный ученый и журналист, профессор журфака МГУ. В 70-е довелось ему быть в Финляндии. По дороге в гостиницу он увидел странную картину: заснеженную улицу Хельсинки тщательно убирали лопатами и метлами очень хорошо и дорого одетые люди – целая толпа: дубленки, костюмы-троечки, шапки дорогого меха. Сопровождающий, на изумленный вопрос журналиста, почему дворники в Хельсинки так хорошо одеты, ответил, что это не дворники, а чиновники, которые отбывают общественные работы за правонарушения, по приговору суда.

– Этот вот – замминистра просвеще­ния – превышение скорости, другой, левее, – начальник департамента министерства финансов, что-то бытовое…

Видавший виды собкор журнала «Новое время» посмотрел на собеседника с таким изумлением, что финну пришлось пояснить: это же закон, он должностей не разбирает, он или есть или его нет. Нормально…

Я часто размышляю над услышанным.

Может быть, все незаконные мелочи, складываясь воедино, и приводят нас к мысли о порочности ситуации, в которой такие простые вещи, как единство закона для всех и обязательность его исполнения всеми становится только лишь декларацией? Мо­жет быть, непробиваемые кордоны постов, охраны и никому неведомых внутренних регламентов стали превалировать над за­коном? А если это так, то мелочи – это не просто досадная бытовая реальность, но уже обострившийся симптом социального недуга, который никоим образом не допутит нас в светлое и гармоничное единение с Ев­ропейским сообществом? И при этом совсем не важно – добьемся мы звания европейской столицы культуры, или столицы олимпиады, или мирового футбольного чемпионата, если останемся прежними.

СПРАВКА
БОЛОНСКИЙ ПРОЦЕСС
Болонским процессом с 1999 года – года подписания Болонской декларации ми­нистрами образования 29 европейских государств – стали именовать движение, цель которого заключается в «гармониза­ции» систем образования, прежде всего высшего, стран Европы.

Для обеспечения «гармонизации» в свою очередь системы высшего образования должны стать «прозрачными», максималь­но сравнимыми, что может быть достигнуто за счет широкого распространения одно­типных образовательных циклов (бака­лавриат – магистратура), введения единых или легко поддающихся пересчету систем образовательных кредитов (зачетных единиц), одинаковых форм фиксирования получаемых квалификаций, взаимной признаваемости академических квали­фикаций, развитых структур обеспечения качества подготовки специалистов и т.д.

В сентябре 2003 года на Берлинской конференции министров образования стран – участниц Болонского процесса, к тому времени уже 33-х, Российская Феде­рация в лице министра образования РФ В.М. Филиппова поставила свою подпись под Болонской декларацией, тем самым обязавшись до 2010 года воплотить в жизнь основные принципы Болонского процесса (кратко изложенные выше).

Это означает, что Россия перестает быть в изоляции и получает возможность влиять на решения, принимаемые участниками Болонского процесса (их вместе с другими присоединившимися странами теперь 40).